"Французская зима нежна", — сказали бы некоторые, хотя сейчас, оглядывая неустойчивость природы и резкие перепады погоды, то радующие внезапной оттепелью, то угнетающие заморозками, хотелось скорее отметить: французская зима бестолкова.

   Плювиоз, — месяц дождя, — был месяцем переменчивым, нестабильным и теперь, когда король был казнён, казалось, что природа разрывалась вместе со стенаниями народа. В одно ухо плакались ей те, кто от прихотей её страдал сильнее всего, земледельцы, фермеры, крестьяне — и она выказывала нежный свой лик, своё ранимое сердце; в другое же, шептали ядовитые речи заговорщики — и она обжигала их своим гневом, неразборчиво; хлёсткой плетью била спины всех, кому не повезло попасться под горячую руку.

   Сен-Жюст в вопросе капризов природы был беспристрастен; он (да и никто) не владел ею и уважал стужу не менее тепла. То был естественный порядок вещей, прекрасный в своей первозданной форме, и хотя Сен-Жюсту было известно, что на юге Франции зима того теплее, и, быть может, ему бы даже было интересно хоть раз там побывать, — любопытство молодости, — долг гнал его дальше на север и теперь, когда он полноценно посвятил себя армейскому вопросу, казалось, будто высылка его на миссию неотвратима. Он не относился к этому, как к чему-то плохому, лишь только работы было ещё достаточно, а времени, день ото дня, всё меньше — но смерть тирана наконец свершилась, эта долгая изнурительная процессия подошла к своему логическому завершению и, кажется, даже сам мир ненадолго остановился, замер в оторопи изумлённого человека, застывшего с немым вопросом на своих губах: "Была ли то добродетель или, может быть, уже террор?"

   Застывший мир играл ему на руку: Сен-Жюст уже готовил речь к следующему собранию, которое должно было состояться 28 января, — 9 плювиоза, — но мог ещё довольствоваться некоторым количеством свободного времени, как раз достаточного, чтобы, условно, поддержать переписку — ни о какой праздности и речи и идти не могло; то было не то время и совсем не тот человек.

   Письмо от Робеспьера сначала было обрадовало его, затем — смутило, на какой-то короткий момент почти возмутило, но, в конце концов, вызвало скорее печаль, чем раздражение. К нему обращалось чистое, чувственное сердце, чурающееся жестокости; отголосок молодого депутата Генеральных штатов, неприемлющий саму идею смертных казней даже в отношении тех, кто однозначно её заслуживал. Антуан тяжело вздохнул, когда коснулся кончиком пера бумаги, будто мог отпечатать своего дыхания на шершавой поверхности, и принялся писать:

   "Дорогой друг!

   Мне ясны источники твоей печали, но совершенно чужды любые идеи выказывания сожаления королю, этому узурпатору и врагу народа. Мне казалось, что в своих речах я точно объяснил, почему мы не должны скорбеть по Людовигу и что не может быть у нас с сувереном компромисса. Монархия так долго отравляла наши жизни, что пощадив её в момент, мы бы предали самих себя; вверили судьбы свои обратно в руки тиранов и преступников. Ты говоришь о смерти человека, как о смерти любого другого доброго гражданина, но я предпочёл бы слёзы проливать над санкюлотами, где дети не могут позволить нового пальто во времена холодной зимы, нежели над богачом, рисующему из себя великомученика. Ты говоришь о смерти невиновного, но я взываю тебя к уму — не уничтожь мы змеи, её ядовитые клыки сразили бы гораздо большее число несчастных людей; вот, о чьей смерти идёт речь.

   Прошу тебя, не изводи себя сожалением к тому, кто сам сожаления не знал — это пустое.

   Быть может, личная беседа развеет твои терзания? Я мог бы У меня найдётся времени для тебя. Если пожелаешь — я приеду, лишь дай мне знать. И даже если нет, я всё равно заверяю тебя отвлечься от вопроса. Обнимаю тебя и наших общих друзей.

Сен-Жюст.

   Ещё раз: милосердие — это прекрасно, но только не тогда, когда суть его в угнетении себя".

Отредактировано Луи Антуан Сен-Жюст (2025-10-22 16:32:37)

Подпись автора

^{Самому молодому надлежит умереть и тем доказать своё мужество и свою добродетель}
Le plus jeune doit mourir et ainsi prouver son courage et sa vertu.

Следующее письмо дошло до Сен-Жюста, кажется, того быстрее предыдущего. С курьером они пересеклись на пороге дома — юркий, спешный и будто бы смущённый, он взволнованно сунул телеграмму в руки так вовремя (вовремя ли?) явившегося жильца и немедля скрылся, словно не было его. Антуан не успел произнести ни слов благодарности, ни подметить странного поведения — дискомфортное чувство догнало его уже потом, когда почтальона и след простыл. Сен-Жюст нахмурил брови, споткнувшись о неудобную мысль о том, что источником чужой стремительности могла послужить должность, занимаемая ныне получателем, — или, возможно, не столько должность, сколько персональное отношение человека к этой должности, — но он предпочёл эту мысль не развивать, фокусируясь на объективной реальности, нежели на сомнительных предположениях и догадках. Если не считать этого инцидента, то день проходил спокойно и без лишних тревог, и, когда глаза Сен-Жюста подметили имя адресанта, он даже позволил себе прозрачно улыбнуться, мысленно приветствуя доброго товарища.

   Радость от полученной весточки вскоре сменилась лёгкой печалью от её содержания: Робеспьер, разумеется, поднимал вопросы восхитительные и любопытные, и Сен-Жюст не был из тех, кто постеснялся бы поучаствовать в дискуссии, — но Максимилиану нездоровилось и он, вместо того, чтобы позволить себе передохнуть, поймать дыхание в кратком моменте разгруженной недели, предавался душевным терзаниям. Антуан невесело подумал о том, что, возможно, единственным способом наверняка отвлечь своего друга от тревог послужил бы плотный рабочий график, не дающий ему возможности лишний раз изводить себя, но эта идея отправилась туда же, куда ранее отправилось размышление о расторопном курьере — на самые далёкие и тёмные закрома сознания.

   Первой идеей Сен-Жюста было написать что-нибудь в ответ и он уже было потянулся к чернильнице, прежде, чем одёрнуть себя. Если никакие обстоятельства не отвлекут его от визита к Робеспьеру, то он явится к нему уже завтра с утра; если он будет занят с утра — то днём или даже совсем к вечеру; в худшем случае — через день. Что толку переводить бумагу, если можно обсудить всё в живом диалоге? Он не готовил речей для личных встреч и не пытался возвести дружбу в образ рабочих отношений, следовательно, не нуждался и ни в каких шпаргалках для грядущего дружеского визита. В конце концов, если рукам так неймётся что-нибудь написать — лучше уж направить свои силы на что-то полезное, никак не на пустое словоблудие.

   "Какова хладнокровность!", — пожурил Сен-Жюста внутренний голос: "Вот так теперь мы чтим друзей — ни единым добрым словом в ответ?"

   Воистину: кто мы тогда будем?

   "Ну, полно...", — одёрнул он себя же, спустя несколько долгих минут сомнений: "Большая часть того, что делает нас счастливыми, неразумно. Я уверен, что смогу развеять заблуждение — Робеспьер в этом уверен тоже. Не будем боле об этом... пока".

   И он отложил письмо в сторону, лишь ненадолго задержавшись взглядом на его строках ещё раз. Будем чисты, будем великодушны, будем мудры — мы поступаем, как должно.

   Впереди Сен-Жюста ждала, в первую очередь, его собственная работа.

Подпись автора

^{Самому молодому надлежит умереть и тем доказать своё мужество и свою добродетель}
Le plus jeune doit mourir et ainsi prouver son courage et sa vertu.

ᅠДождь свалился на предместья и зацентральные районы города. Капли, тяжёлые и стылые, лишь больше раздражали промëрзлую землю, словно оплакивали великую потерю, — но так несмело, так боязно они били по окраинам (лишь изредка доходя до хоть сколько-то приближëнных округов), что едва можно было понять, по чему они в самом деле скорбят... Как бы то ни было, рабочие, ремесленники и прочие парижане, увлечённые очередным уготовленным для них днём, сами несильно стремились размышлять о небесных горестях; да и много ли можно придумать! — плювиоз, месяц дождей, — даже лирики едва осмелились бы воспевать этот печальный день; весь «символизм», вероятно, оставлен был для фанатиков.
ᅠСовсем иначе себя чувствовал парижский центр: хотя услышать пару жалоб от прохожих, коим не посчастливилось оказаться вне дома в ночь, о том, что их в момент застала морось, было не так уж трудно, ближе к утру слова почти лишилась доказательств — лишь кое-где на мостовых виднелись лужицы, подвысохшие, которые и лужицами-то было не назвать; покой в столь ранний час мог нарушать лишь слабый гул, который, нарастая, крепчал с первыми жителями: пока с улиц слышались постукивания каблуков тех мелких служащих, что с важным видом спешили по конторам и бюро, им в унисон пел скрип от половиц и добрые хозяйки, занятые привычной им рутиной. И как изнежен был город этой суетой! По-настоящему упоительное утро для тех, кто этого заслуживает.
ᅠНо вот стук каблуков становится всë звонче, а вместе с ним виднеются и парикмахеры, и служащие, которым судьба благоволила являться на работу позже, и пешеходы — каждый виновен в пробуждающейся суете; хотя не выйти за пределы дома в эти часы порой бывает трудно: вместе с исполненными важности чинами доброго работника, начинали свой день булочные и пекарни (что так приветливо встречали у дверей стоящих за полночь гражданок) и кафе — последние бывали главными жемчужинами улиц. Хотя пресыщенная политикой толпа не прочь была в очередной раз поглазеть на исключительные лица и послушать речи, что так складно лились из чьих-то уст, — подумать только! — находились те, кто заходил сюда по назначению; и хоть напасть на дни грядущие в подобных заведениях казалось делом вполне себе естественным — высказаться желал не каждый, а потому, помимо революционных восхвалителей, улицы полнились и теми редкими людьми, что разносили по мебелированным комнатам утренний кофе, а вместе с тем — и терпкий аромат, окутывающий эспланады, переулки и прочие места, какие только успевали пробуждаться в столь неокрепшие часы; вероятно, посему те лица, что не могли позволить себе приближенных изысков, вынуждены были рассекать по мостовым и довольствоваться манящим ароматом — вокруг или из тëплых помещений — и слушать чужую болтовю, проходя мимо очередного заведения.
ᅠПодобные утренние посиделки не обходили и Дюпле — хотя нечасто, но добрая матушка семейства имела привычку созывать за стол всех после завтрака: на чай; признаться только, сегодня идею подала младшенькая из Дюпле — Бабетта, как её ласково называли домочадцы, в особенности — Максимилиан, который, впрочем был повинен в столь внезапном предложении.
ᅠТак уж вышло, что в силу возраста Элизабет была, пожалуй, самой чувствительной особой из всех других существ, живших с ней под одной крышей — как минимум, так казалось самой Элизабет, — а потому ей, должно быть, первой довелось заметить тот резкий упаднических дух, некстати сразивший её «доброго брата» — несчастного Максимилиана! Ах, как неспокойно было её изнеженное детскими иллюзиями сердце в вечер, когда, вдруг посерьёзнев, тот ласковый, тот горячо любимый ею друг, вмиг отстранился и, словно особняк, держался поодаль что от неё, что от сестёр, родителей и даже «маленького патриота» — невиннейшего Якова! — с такой тяжёлой хмуростью, достойной самого жестокого романа; и даже еды он не касался (хотя, наверное, это последнее, что могло удивить людей, хоть сколько его знавших)! Обидело ли его что-то? Огорчило? Бабетта почему-то побоялась выказать свои переживания. По началу она думала, что могла бы поделиться наблюдениями с матушкой — тогда бы уже та сама выведала у Робеспьера причину внезапно свалившейся тоски, но что-то её засмущало и вскоре она передумала. С печалью на сердце, откланявшись, Элизабет вдруг поспешила сообщить, что отойдёт ко сну — и так как час был ранний, вопросов (в большинстве своём от матушки) о том, не приболела ли Бабетта, было сложно избежать, однако на них та отвечала просто: всё в порядке.
ᅠСудите о печали! — к волнениям о друге, и без того так трепетно терзавшим её душу, теперь ещё прибавилась вина за ложь, нещадно брошенную в домочадцев. Великий Боже, что обрушивает на не расправленные плечи такие грузные страдания! В конце концов, все прения решились просто: едва Бабетте вздумалось сотворить одну значимую глупость с ночными разговорами, она уснула. Вопреки всем ожиданиям, грёзы её были совсем не беспокойными; оно и к лучшему — юные девушки должны беречь свой сон.
ᅠНочные тяготы ей вспомнились лишь утром, за столом, когда, вдруг поглядев по сторонам, она не обнаружила Максимилиана.
ᅠ— Неужто снова пропускает… — сидевшая подле неё мадам Дюпле только качала головой и, опустив руку на ладонь Бабетты, с мягкостью направляла ту к приборам.
ᅠ— Думаю, он заработался вчера. Наш дорогой Максимилиан тратит так много сил... — запнувшись, она торопно кивнула в сторону тарелок. — Ешь. — в ответ Элизабет послушно принялась за завтрак.
ᅠУтро терялось в суете: Морис, назначивший Якова себе в помощники, работал где-то во дворе, Виктория отправилась с матерью на рынок — присматривать картофеля к обеду, — Элеонора же, преданная делу, давно умчалась на занятия. Одна только Бабетта, отказавшая сестре и матери в их вынужденном променаде, была оставлена ответственной за некоторое бельë, а оттого сейчас гладила внизу, в столовой, о чëм-то озабоченно вздыхая, и то и дело поглядывая на пустоватый стол: любезный друг её так и не появлялся.
ᅠИ сколько бы ещё продолжались эти вздохи, пока, немного поразмыслив, Элизабет бы вдруг не покончила с вещами и, поспешив сложить их, не ринулась к старенькому кокемару — вскипятить воды? Порыскав по шкафам и полкам, она достала какой-то коробок — как оказалось, чайницу, — а вместе с ним на стол отправились и кружки; в конце концов, приготовления Элизабет почти не заняли во времени: момент — и вот уже она сама, прильнув к двери маленькой комнатушки, стояла, переминаясь с ноги на ногу.
ᅠРука сама собою потянулась, чтобы постучать: несмело, сначала Элизабет и вовсе думала, как бы ей броситься в бега, но вспомнив о волнениях накануне и озадаченную матушку, другой ладонью она сжала подол фартука и вновь, — уже чуть громче — поколотила в дверь. Ответ, в общем-то, не заставил ждать, но лишь заслышав шорох (шаги то были, или голос — она не стала разбираться), девушка вдруг отстранилась и, обронив короткое: «Пожалуйста, спускайтесь!», даже не дав время на ответ, тотчас сбежала вниз. Судите о её смущении!
ᅠВнизу тем временем уже готов был стол к их с Робеспьером небольшой беседе.

Подпись автора

Grand Dieu ! et l'on ne meurt pas de douleur.

— Барер де Вьезак, ничтожный человек, лишенный добродетели и характера..!

Пылающий праведным гневом Бертран Барер уже минут пять нервно ходил по комнате, периодически повторяя одну и ту же фазу, запечатлённую печатным словом Друга (и личного недруга для Барера) народа, Жана-Поля Марата. Сия характеристика была дана ему ещё 1792 году, однако до сих пор оставила в душе ощутимый осадок.

— Дайте мне повод, и я разберусь с ним! — Барер в гневе хлопнул ладонью по письменному столу с такой силой, что стоявшая на нём чернильница слегка подскочила.

Не прибавляла оптимизма и погода за окном: шла мерзкая морось, мелкие капли стучали по карнизу окна. По новому республиканскому календарю на дворе стоял плювиоз, месяц дождей... Бертаран поёжился представив, что кому-то приходится в силу обстоятельств находится на улице в такую погоду. А дома было тепло, поленья в камине приятно и успокаивающе трещали. От этих мыслей он слегка успокоился.

Умиротворение недавнего председателя Национального конвента прервал нерешительный стук в дверь. На пороге стоял мальчишка-посыльный. Он молча протянул Бареру конверт. Взгляд пацана явно вопрошал о компенсации за перемещение по городу в столь не располагающую к прогулкам погоду. Слегка удивлённый внезапным посланием Барер машинально сунул в ладонь посыльному какую-то мелкую монетку и захлопнул дверь. Сквозь звук хлопка двери о косяк донеслись разочарованный вздох и недовольное бурчание. Но Барера это мало волновало. Всё его внимание было обращено на сложенный наподобие конверта лист. На лицевой его стороне крупными буквами значилось: «Камиль Демулен гражданину Бертрану Бареру». Недоумённо приподняв бровь от повторного удивления он развернул письмо...

Подпись автора