La république de la vertu | Великая Французская Революция [ролевая игра] |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » La république de la vertu | Великая Французская Революция [ролевая игра] » Театр самодуров » Тень Дантона над Парижем
ᅠПоразительное явление — застыла ужасная мрачная туча над французскими улочками и собрался весь честный народ на площади, дабы поглядеть, что за чудо удивительное творится..!
Самому молодому надлежит умереть и тем доказать своё мужество и свою добродетель
Le plus jeune doit mourir et ainsi prouver son courage et sa vertu.
Найти самое высокое дерево в Париже, открывающее обзор на весь величественный город, было слегка проблематично, но не невозможно. Кто бы мог подумать, что сам Жорж Жак Дантон, великий политический деятель, готовый рвать и метать за свои идеи, сейчас, весь запыхавшийся и растрёпанный, карабкается по кроне ветвистого дерева, издавая короткие, отрывистые вздохи:
— Ух... Фух!!! Едрена мать! 
Схватившись и подтянувшись на самую высокую ветку, Дантон плюхнулся на неё всем своим весом. Дерево чуть качнулось и слегка покосилось в сторону перевеса, роняя с себя листву, но, упаси Господь, не упало.
Достав платок из верхнего кармана, Дантон обмакнул им свой вспотевший лоб и небрежно вытер руки.
— Фух, будто от Комитета три часа пробегал!!! Етижи-пасатижи! 
Бинокль цокнул на шее об пуговицы пальто, будто подначивая Дантона скорее приступить к тому, ради чего был проделан этот долгий путь.
— Сейчас разведка узнает, чем вы там занимаетесь, умники... 
— пробормотал он, прищурившись и поднося бинокль ближе.
Глаза ныряют в окуляры, и мир сужается, превращаясь в туннель, обрамленный черным бархатом. Вот мелькают верхушки деревьев, нянечка с детьми на прогулке, а дальше.. Ухуху, дамочка в ванной! Одно из окон домов было не прикрыто шторами, из-за чего в комнате можно было разглядеть фигуру, лежащую в белоснежной ванне. О-хо-хо, надо бы и поближе разглядеть! Прикусив язык от предвкушения, пальцы инстинктивно находят колесико фокусировки. Легкий поворот и...
— Тьфу ты! Друг-хуюг народа... 
— раздался громкий раздражённый голос, спугнувший птицу с соседней ветки. — Развалился в своей ванне, Марат... бездельник! "Сторонник революции" — передразнил Дантон, — поотрывал бы ноги!
Продолжая браниться и бурчать себе под нос, Дантон не стал долго задерживаться на этой совершенно "непривлекательной" фигуре и двинул свой взор дальше по лабиринтам парижских крыш и окон.
Руки слегка подрагивали от остывшей воды и нарастающей, будто неосознанной тревоги. Он чувствует чей-то взгляд, казалось, кто-то следит за ним именно сейчас, кто-то готовит покушение, опять, наверняка какой-нибудь подкупленный притаившийся федералист, готовый на все ради того, чтобы увидеть его лицо безжизненным... Или, может быть, это от холода?.. 
Несмотря на минутную слабость, он берет перо в руки, продолжая писать.
«Преступления Людовика Капета общеизвестны, и сомневаться в том, имеет ли наро–»... Перо дрогнуло, на месте слова «народ» получилась клякса. Ну как же так. 
Ощущение на себе чужого взгляда заставило обернуться. Никого. Видимо, всему виной дурная погода Плювиоза! К ночи холодает, стоит закрыть окно. Не желая отвлекаться от работы, он привычно кликнул.
— Симона, подруга моя... Закрой окно, мне холодно.
Ответа не последовало, что было довольно странно, ведь обычно возлюбленная всегда сразу же откликалась. Стоило Жан-Полю назвать одно ее имя, она сразу понимала, что ему нужно. Тишина. Только надоедливый гул полусонных улиц, доносящийся из приоткрытого окна. Зябковато, однако, да и болезнь заставила попрощаться с парой фунтов, отчего и так тонкая кожа все сильнее обнажала кость. Пришлось отложить перо и лист.
— ....
Опустив взгляд на ранее абсолютно белую простыню, к несчастью Симоны, снова ставшей серой с редкими алыми капельками, Марат решает проявить самодеятельность, ведь жар, кажется, отступил, почему бы не воспользоваться этой возможностью, чтобы самостоятельно закрыть окно?
Осталось только выбраться. Оперевшись руками, он сначала выпрямил скрюченный от постоянной сидячей работы позвоночник, спровоцировав характерный хруст. Вздох.
— Тцк.
Разворот... поворот.. Целый реверанс нужно было сделать, чтобы вылезти из проклятой воды! И вот он... Красавец, ну прям перерождение Антиноя. Да еще и в тоге! Ну прям Аполлон, нет, Нарцисс, а может и Афродита! 
Друг народа предстал перед окном в неглиже, чтобы, даже не задержав взгляд на секунду, закрыть форточку и занавесить открытые с утра дамой сердца шторы. *ATCHOUM!*Ох, как же повезло Дантону. 
...
А вот и Симона.
—Жан-Поль, ВЕРНИСЬ НЕМЕДЛЯ!!, стоило глаз мне сомкнуть!... 
......
Красное, как кровь, кропящая гильотину, вино стекает в глотку хрупкой девушки, опаляя тело жаром. Мария пьяным жестом стягивает с шеи платок, предоставляя собеседнику лучший обзор на свои пышные груди.
— Знаете, а я начинаю верить, что мы с вами и вправду когда-то были друг друга знали...
Больше приятелей в Париже у нее не было, так что Корде, не видавшая до этого такой свободы, теперь предавалась столичному блуду и пьянству в объятиях почти незнакомца из дилижанса. Доброму самаритянину не жаль потратить на эту девушку и тысячи ливров, но в кармане у него только пара су, так что он хватает Марию за руку, и они в спешке удаляются из кабака. 
Пробежав пару сотен метров вниз по улице, парочка завернула за угол и остановилась перевести дух.
— Гражданин Одиль! Вы враг народа! Вас казнить мало! — восклицает Мария, пытаясь отдышаться. Ее и без того румяные щеки покрылись краской, а на тонкой шее проступили капельки пота.
— Гражданка Корде! Если палачом будете вы, то я и не прочь!
Повинуясь порыву смеха, Мария запрокидывает голову назад и... Боже правый! На верхушке соседнего дерева восседает чья-то жирная туша с биноклем в руках, ветка бедного дерева чуть ли не трещит под его весом!
Дантон!? 
— Жорж, — чуть ли не всхлипывает Корде, тыча пальцем в небо, — Жорж, вы только посмотрите… Вот оно… Заседание вашего якобинского клуба… Во всей красе!
Мария сквозь слезы смеха пытается посмотреть на собеседника, но, краем глаза заметив какие-то движение в окне напротив, поворачивает голову, и взгляд невольно упирается в чью-то тонкую фигуру с белым тюрбаном на голове, которая поспешно дергает занавеску. Фигура в окне, надо заметить, почти полностью голая.
— Господи!
От стен и камня мощеной улицы эхом отдается сардонический хохот гражданки Марии-Шарлотты Корде, и еще как минимум пять минут ее добрый друг Жорж Одиль безуспешно пытается вернуть девушке здравый рассудок.
Отредактировано Шарлотта Корде (2025-10-30 19:11:15)
Удачно проснуться Неподкупному вышло лишь со второй попытки, и за это благодарность можно, со спокойной совестью и не очень спокойной головой, отдать видению, справившемуся со своей задачей на ура, если именно оно и было тем самым путём до белого каления.
Ещё ночью дождь вызывал раздражение, но к моменту пробуждения он давно прошёл, оставив после себя сырость, грязь и подобие снега. Теперь же за окном дул ветер, и с такой силой, что даже Максимилиану, обычно невольно игнорирующему обстановку вокруг, стало прохладно. Голова трещала, всё тело ломило; в особенности ныли и до безумия мёрзли ноги.
С огромным трудом, почти машинально, Робеспьер заставил себя дотянуться до мокрой тряпки в тазике, стоявшему у кровати. Он протёр виски, ощутив краткую прохладу, и лишь потом, сгорбившись, поднялся и поплёлся к раскрытому окну. Без напудренного парика волосы беспорядочно падали на лоб и плечи. На нём болталась лишь ночная рубашка, а глаза щурились, ведь очки остались лежать на столе, и от этого мир был расплывчатым и неясным.
Каково же было его удивление, когда взгляд, брошенный вниз абсолютно случайно, вдруг застал друга! При виде Сен-Жюста сдержать улыбку не вышло. Максимилиан мысленно уж упрекнул друга за то, что тот не пришёл, а теперь Антуан был здесь, да ещё и в компании какого-то гражданина, лица которого Робеспьер никак не мог разглядеть. Поддавшись невольно нахлынувшей первой радостной новости за день, он, протянув руки, воскликнул:
— Здравствуй, Луи! 
— и тут же от сильного ветра у него навернулись слезы.
Робеспьер, жмурясь, запрокинул голову. Но стоило раскрыть глаза вновь, чтобы увидеть долгожданного приятеля, как внимание тут же перехватила странная картина позади. Прямо на трясущемся деревце, которое, казалось, вот-вот сломится, сидела громадная туша, обхватив голую ветвь руками и уставившись в бинокль. Во всём Париже таких медведей ныне можно было пересчитать по пальцам, так что сомнений, кто же восседал у Робеспьера, не оставалось — это был Дантон. Его лицо вдруг исказилось, сменив радость самым искренним недоумением.
И вдруг, словно в наихудшей комедии абсурда, руки Максимилиана сорвались со ставни. Не успел он и ахнуть, как уже летел камнем вниз почти голый, как перст, и рухнул прямиком на ошеломлённого друга, застывшего под окном.
Народ... мой народ!.. Я твой, я принадлежу тебе. Нет во мне ничего, что бы не было твоим... Возьми меня, вкуси, испей. Прими в жертву все мое существо!.. Величественный народ! Счастлив тот, кто вышел из твоих недр! Еще счастливей тот, кто может умереть ради твоего счастья!
Это были самые долгие десять минут в жизни Сен-Жюста — длиннее этого, наверное, был тот далёкий случай из его юности (юность в вопросе: около шести лет назад), когда его maman приняла ответственное решение прибегнуть к крайней мере, чтобы дитятку ненаглядную от наклонностей пагубных избавить. В тот ужасный день, когда Флореллю* не повезло натолкнуться на стража народа, его арест тоже не длился долго — но ощущался именно так, чтобы дать молодому человеку время на подведение всех итогов, заключение всех выводов и анализу всех ошибок. В прочем, не будем об этом — у Антуана и без того слезятся глаза из-за ветра, чего уж дополнительно сгущать краски и нагнетать?
Никакого дельного диалога с Эбером, разумеется, у них тоже не вышло: один поначалу что-то пытался сказать, но затем, по какой-то причине, бестолково замолк; второй пытался сохранить непроникновенное лицо и держал свою фарфоровую маску с таким трепетом, будто боялся, что она разобьётся, стоит ему только произнести лишнего звука (возможно, так и было — он нам всё равно не расскажет!) В любом случае, сцена выходила неудобная, нелепая и, в какой-то степени, совершенно тупоголовая. Какое грубое слово. Папаше Дюшену, наверное, пришлось бы по вкусу...
Ну право! Двинемся уже дальше. Разумеется, можно было бы заостриться на этой прогулке ещё подольше: описать стук каблуков по брусчатке, вой ветра по узким улочкам, как Сен-Жюст поглядывает на своего коллегу, пока тот этого не замечает (или, по крайней мере, когда ему кажется, что тот не замечает); можно было бы описать и хмурое небо над головой, и даже странную тёмную тучу, повисшую над Парижем ( ), но, всё же, останемся верны задумке и не будем слишком отступать от описанного. Кто-нибудь, прошу вас слёзно, застрелите уже автора этого текста — это невыносимо!
Они остановились прямо перед домом Дюпле, замерли, не решаясь, кто постучит первым и, должно быть, уже бы пошли решать свою неразрешимую дилемму путём вытягивания жребия, как вдруг Сен-Жюст вздрогнул, отзываясь на одно из десятка своих имён, обернулся и, совершенно забыв про Эбера, замер, с изумлённо-радостной эмоцией на своём, ещё минуту назад, холодном и беспристрастном лице:
— Максимилиан, друг мой! — он всплеснул руками, будто бы мог обнять его отсюда, с земли, но прошло мгновение и Антуан поймал себя на мысли о том, что, возможно, он только что совершил самое правильное действие за сегодняшний день (было ещё утро, разумеется, но, как известно, подлинный республиканец должен выложиться на все сто уже в первой половине дня, а затем переработать ещё на несколько полноценных результатов во второй).
Он поймал Робеспьера в самый последний момент, сам же опешил от собственной реакции и затем, на полном автомате, едва ли отдавая отчёт своим действиям, прижал его к себе. В следующую секунду, когда его взгляд попытался выстроить траекторию чужого полёта, вскрылось, что ужасающая туча, висящая над городом — это вовсе никакая не туча, а никто иной, как Жорж Жак Дантон собственной персоной, забывший невесть что на ветке дерева. Сен-Жюст неприязненно вскинул брови, обернулся к опешившему (по крайнем мере, так показалось самому Сен-Жюсту) Эберу и в сердцах произнёс:
— Что за безобразие творится на улицах Парижа в этот хмурый день! Добрые граждане... тьфу на вас! Вы поглядите, какая несусветная чушь! — он тут же закопошился, возвращаясь к своему товарищу. — Максимилиан, ну как тебя так угораздило?! Ты же сейчас тем более разболеешься совсем! Вот, — Антуан поставил Робеспьера на землю, поспешно снимая с себя своё пальто и затем, в таком же темпе, закутал в него незадачливого друга. — Хотя бы так! Нет, ну вы видели?! Я... я слов подобрать не могу!
И, действительно, в кои-то веки, умолкнув, он всплеснул рукой в сторону Дантона, всё ещё восседавшего на дереве. Интересно, оно всегда было накренено в одну сторону или только сегодня стало..?
Самому молодому надлежит умереть и тем доказать своё мужество и свою добродетель
Le plus jeune doit mourir et ainsi prouver son courage et sa vertu.
В этот день Бертран Барер был настроен крайне решительно.
— Он у меня получит за всё, что понаписал в своём «Друге народа»! — гневно пробормотал он натягивая на левую ногу сапог. — «Барер де Вьезак, ничтожный человек, лишенный добродетели и характера» (цитата из маратовского памфлета была сказана обиженным Барером с особым презрением).
Не то, чтобы Бертран был злопамятным, ибо сказанное, а точнее написанное о нём народным трибуном было аж в 1792, а на дворе стоял уже 1793... но осадочек оставался до сих пор.
— Да ещё и первый в списке! — не унимался в своём праведном гневе Барер. — И с кем! С этим Бриссо! Нет, я этого просто так не оставлю!
Завершив свой утренний туалет он вышел, и резко хлопнув дверью направился в сторону обиталища своего обидчика.
Практически подойдя к треклятому дому, Бертран услышал басовитое «Тьфу ты! Друг-хуюг народа...».
— Я иду в правильном направлении, — заключил он. А про себя подумал: «Хмм значит у него кто-то ещё и явно у него есть претензии к драгоценному Жан-Полю. Тем лучше, я буду не один. Одна голова хорошо, а две...». Он не успел закончить свою мысль, ибо перед его взглядом предстала картина, которая не могла привидится и во сне больному в приступе белой горячки.
На ветке дерева, почти что склонившейся до земли висел Дантон с болтающимся на шее биноклем. Под деревом в полуобморочном состоянии на руках у молодого человека исходила истерическим смехом молодая особа с довольно пышными формами.
— Я бы тоже упал в обморок от такого зрелища, — пробормотал практически про себя Барер. Но секунду спустя он уже был готов забрать свои слова обратно.
В окне в чём мать родила стоял хвалёный Друг народа, спешно пытающийся хоть как-то намотать на свои божественные чресла гигантскую простыню. Предприятие, к радости Барера, развивалось явно не в пользу Марата. «О Верховное Существо! Есть на свете справедливость! И почему я не умею рисовать как Давид... — не без ехидства посокрушался он. — А какой был бы материал для "Папаши Дюшена"...»
От созерцания кармического воздаяния Барера отвлекло другое, не менее занимательное зрелище. Под окнами дома столяра Дюпле стоял Сен-Жюст с Робесьром на трясущихся, то ли от волнения, толи от непомерного веса ноши, руках. Неподкупный был в одной ночной сорочке и без парика (последнее явно тянуло на сенсацию).
«А может и неплохо там у этих якобинцев?» — подумал Барер уже мысленно попрощавшись с нижними скамьями зала заседания Национального конвента. Губы его растянулись в блаженной улыбке. Но словно по мановению волшебной палочки она моментально исчезла с его лица:
— Сука! — вырвалось у него с сердцах. — И ты здесь!
Отредактировано Бертран Барер (2025-11-03 21:19:23)
"Сука? -- вопреки представлениям недалекой общественности Жак-Рене Эбер, за пределами страниц своей газеты, не был замечен в чрезмерном использовании обсценной лексики. -- Барер, ты [REDACTED] [REDACTED], и [REDACTED] это мать твоя кровная. Как только твои [REDACTED] туфли, обмазанные [REDACTED] [REDACTED] сюда притащило? В клубе умеренных ублюдков перерыв и тебя выпустили погулять?"
Только голос выдавал в Эбере напряжение. Кто из вас мог бы его судить -- ситуация до крайности обскурная! Приличный, усердный гражданин нашел время чтобы навестить друга и коллегу для обсуждения вопросов первостепенных, и как он был встречен? Каким взглядом был одарен? ОН БЫЛ ОБДЕЛЕН и уважением, и даже просто товарищеской терпимостью. Как этот гражданин должен себя чувствовать? Нет, все les damnés de la terre встали бы тут на его сторону! А, ну конечно гражданин Эбер не забыл о Барере в процессе внутренней тирады.
"Впрочем, -- тут Жак, не нарушая личных границ другого живого существа, наклонился к Бареру ближе, -- тут выходит неплохой шанс продемонстрировать, раз судить самостоятельно получается у тебя с трудом и ошибками, то развращение (sic!), что скоро погубит якобинцев! Видишь, как они резко перестали меня замечать? Вообще, поделюсь секретом, ты можешь крайне легко, элементарно, выходить из придурочного нарратива придурочных первертов и просто идиотов. Чем? Святым молчанием. Как-то так:
voilà".
Эбер все так же учтиво вдруг мягко хватает Барера за плечо, глазея в его карие глазки-пуговки. Сам он выглядит совершенно нормально.
"Вот, мой немилый Бертран. Я буду твоим Вергилием. Иди за мной, и в вечные селенья
Из этих мест тебя я приведу... А ты гляди, -- он указывает вверх на ветку дерева с персонажем, писавшим выше, -- вон любимый народом вуайерист с откормленной [REDACTED], для него революция это парад голых санкюлоток! Рядом -- дура хохотушка, что когда-нибудь всех нас в истерике погубит! ...О Марате я не могу плохо, сам понимаешь, он все таки болен. А эти! Этот... -- Эбер краснеет, пытаясь найти слова, -- этот розовый Алкивиад (это сравнение Жак сохранял для беседы с Демуленом, но тот стерпит пошлого повторения) и его Сократ в трусах! Вот что ты думаешь они делают сейчас? Римская республика со всеми ее прелестями, не так ли?! Барер!"
Эбер вежливо трясет собеседника.
Отредактировано Жак-Рене Эбер (2025-11-03 18:47:19)
Causa locuta, Roma finita!
Никто не мог подумать, что следующим свидетелем сей придурковатой сцены станет Камиль Демулен, беззаботно прогуливавшийся по улице. Его темные локоны отчаянно трепал ветер, а жилет был расстегнут в забытом порыве вдохновения, когда он привалился к стволу того самого злополучное дерева, с которого доносилось знакомое басовитое бормотание. Подняв голову, он с изумлением узрел своего друга Дантона, восседающего на ветке, словно перекормленный попугай на жёрдочке, и сжимающего в ладони бинокль.
- Жорж! - выдохнул Камиль, скинув с лба непослушные пряди. - к-когда ты успел превратить это дерево в филиал зрительного зала Комеди Франсез? 
Любопытство перевесило природную грацию, отсутствующую у Демулена в принципе. Не дожидаясь ответа, он сбросил на землю свой поношенный сюртук и ухватился за нижнюю ветку. Последовавший за тем балаган мог и вправду украсить сцену любого французского театра. Камиль, издавая звуки, напоминающие предсмертный хрип, неуклюже цеплялся за кору, скользил, отчаянно дрыгал ногами и в процессе чуть не сбросил с ветки самого Жоржа, отчего дерево закачалось с такой силой, что оттуда улетела стая встревоженных воробьёв. Несчастный ствол жалобно скрипел, осыпая Камиля прошлогодней листвой, которая застревала в его волосах, придав ему вид типичного вакханта.
Наконец, он устроился рядом с другом, обхватив ствол для равновесия, как непослушную лошадь. Его острый взгляд упирался то в Робеспьера, прячущего свою ночнушку под пальто Сен-Жюста, то в истерично хохотавшую Корде с полуобнажённой грудью, а затем и в окно с мелькавшей за занавеской бледной фигурой Марата. На лице Камиля расцветала сардоническая ухмылка. Это был готовый фельетон, явившийся ему во плоти!
- Великолепно! - воскликнул он так, что его голос эхом разнесся по окрестности. - Н-ну что за день, граждане! Чем меньше одежды, тем ближе к народу! 
- он истерически захихикал, хватаясь за толстую руку Дантона.
Отредактировано Камиль Демулен (2025-11-08 22:26:37)
... И фот, я плипофнимаю его фюртук, оголяя его страфт(ст)ные формы. Он фмотрит на меня из-за фпины, фто-то шепсет, но я отфлекаюсь на сфою несвойфтвенно мяхкую, шенскую руку! О он трепефет, его глафа глядят с пошил(р)анием, но с той поколностью, снакомой только нафкодифшему дитю. Ах! Плотиф фоли моя ладонь шлепает его с(з)ад, потом снофа и снофа. В ушах слышу я лищь тл(р)ель его голоса; но кого ЕГО?
И я плосыпаюсь. Неушели я снова уснул за лаботой? Ах, нет, слава же Ферхофному сущефтву. Я фкакиваю с пофтели, сат(д)евая... Снаменитый, о мой любимый Трактат! И ис голофы спадает дымка. Тем кем-то пыл Шан Шак! Конефно, по молотости я уфлекался грехами, но штобы на него! На самого Руссо!
Я блосаюсь к лифтам, беру карандаш, намечаю уклы, склугляю уклы, дерша в голофе тот облаз... Но как осиняюсь! Неподкупный!!! Я уношу все следы ночного сна с собой.
Я шел по улитфе, дафно привыкши к взглядам, не удосушиваясь всклянуть перет сопою... Как на моем пути окасалась прямоносая снакомая фикурка. Сен-Шюст! Я токда воскликнул. Тогта ше рятом с ним, впифая ф голофу плостой лютской опл(р)аз стоял Неподкупный. Я уше достафал тот листок внофь...
Всгляд метнулся к ассимитрифной картине: Дантон, отаренный формами, и рядом с ним, формами не отаренный, крутился Демулен... Оба голые! Гласа так и впивались сарисовать каштый шрамик, каштую частифку. Аххх!!! Што со мной сегодня!? Рука сама пишет. Рука сама вып(б)ирает, как класифо показать.
Клаем гласа я самечаю еще лютей. И каких! Эпер слывается на Б...Ба... На сталого друка рефолюции! И нескломно касается его... нескломно ли?
==========================================================================
Все онные мыфли я, будути челофеком скромным, вслух скасыфать не стал; и я буту натеяться, што о них и снать буду только я.
«...жопа Дантона ...дура хохотушка ...розовый Алкивиад...» — до Бертрана доносились лишь отголоски обличающей тирады Эбера.
«И не Алкивиад, а Антиной», — мысленно осадил он Папшу Дюшена. Это сравнение всплыло у Барера в голове из подслушанного когда-то разговора в курилке Национального конвента.
Эбер продолжал распаляться, но Бертран его не слышал. Внимание его было устремлено на других участников (а если быть точнее участника) абсурдного действа, свидетелем которого он стал.
«Когда-нибудь и я буду носить тебя на руках, Антуан...» — пронеслась в голове у Барера лихая мысль.
Вернуло Бертрана в суровую реальность внезапное прикосновение: эберовская рука, до сего момента покоившаяся у Барера на плече, плавно сползала по его спине и недвусмысленно тянулась приобнять талию.
— Мать твою, Э.. — его возмущение заглушил громкий хруст веток и отборная обсценная ругань.
Вы здесь » La république de la vertu | Великая Французская Революция [ролевая игра] » Театр самодуров » Тень Дантона над Парижем
Каталог ролевых игр · Создать ролевую игру · ЖивыеРолевые © 2017