...до места назначения он добрался лишь к вечеру, когда лучи закатного солнца уже струились золотыми реками по земле и внимание уличных праздных гуляк, — какая удача! — находилось в столь расслабленном состоянии, что никто не забил бы тревоги даже если бы какое-нибудь преступление свершилось прямо пред всеобщим взором.

   В его походке — одновременно напряжение и осторожность; в его взгляде — одновременно тревога и решительность. Он не был броско одет и не обменивался фразами ни с кем, кто встречался на его пути; он не отводил глаз, если пересекался с кем-то взглядом, но не расслаблял лица — и сведённые к переносице брови, и поджатые уголки губ, всё это рисовало в нём образ человека занятного, но не подозрительного; его легче было воспринять за недовольного трудоголика, нежели нарушителя общественного порядка. Никто бы не указал на него пальцем — он знал это; этого ему было достаточно.

  Это было не первое его посещение столицы, но этот город, большой и многоликий, всё ещё оставался для него хитрым переплетением загадок и ритуалов. Выпади только ему шанс, он обязательно бы погрузился в эту суету с головой — но сейчас разум его был занят другим и обстоятельства не играли ему на руку, потому, он продолжал держаться особняком; чужой и неприкаянный, он поймал себя на мысли, что в свои неполные двадцать два года, он напоминает мальчишку-беспризорника лишённого отчего дома.

   Стук в дверь, после него — некрасивое сравнение — а затем смутная идея прерывается скрипом петель, после — сбивается окончательно, перебитая показавшимся из-за двери миловидным лицом. Солнечный свет бьёт юноше в спину и он может почти не утруждать себя выражением эмоций, но всё равно приветственно улыбается служанке, перебивая чрезмерную строгость своих черт — лишь глаза его остаются такими же, как и до этого:

   — Леонар Флорель де Сен-Жюст, — представляется он. — Господин Дюпе меня знает.

   Правда, по другому имени, — но знакомая фамилия и не менее знакомое лицо избавляют его от тягот объяснения.
   
   
***
   
   
   Тем не менее, остаток вечера всё равно проходит в дискуссионном порядке: вместо ужина — пища для ума (тем же лучше — Сен-Жюст ощущал, что если бы всё же сел трапезничать, еда застряла бы у него в горле), вместо предсказуемых разговоров о семье — рассуждения о поэме (здесь вскрылась ещё одна правда: причиной его прибытия в столицу стал не только факт того, что пылкого автора было бы гораздо проще найти в родной деревушке, но и то, что если бы только maman узнала, как нелестно её непокорный сын отзывается о вещах и понятиях, которые она чтит святыми, то наверняка бы выдала его властям без единой задней мысли). Флорель не столкнулся с критикой, но заметил предупреждающие нотки в комментариях своего [ныне] укрывателя — и хотя ни разу его звонкий голос не дрогнул во время этого диалога, хотя каждая реплика его была строга и каждый ответ звучал непоколебимо, юноша, без того взвинченный подавляемыми переживаниями, скоро выдохся и от этого занятия тоже.

   Оправдавшись утомлённостью после долгой дороги, он улизнул в предоставленную ему комнату и заперся там, но ещё долго оставался в действии: то хватался за перо, то шатался кругами, размышляя о чём-то почти вслух (или так ему казалось — настолько громким был его внутренний голос), то вновь садился писать, то перелистывал сохранённый для себя экземпляр "Органта", — всего у него на руках их было два и второй он передал господину Дюпе, — то останавливался, всматриваясь, как тревожная лань, в окно. Этот цикл повторялся какое-то неоправданно великое количество раз, повторился бы, наверное, ещё, но в какой-то момент, темнота летней ночи стала слишком глубокой, а дом, в котором он остановился — слишком тихим; ночь окутала Париж и Сен-Жюст повиновался порядку вещей, насильно заставляя себя улечься спать. Произведение осталось лежать на тумбочке близ изголовья кровати.

Сон, само собой, не пришёл к нему сразу — вместо этого, он остался один на один с шумным и беспорядочным потоком мыслей, которые теперь не перебивались ничем, кроме отчаянной попытки Флореля противостоять своему же уму; он пытался считать, будто счёт мог его успокоить, но в конце концов, лишь раззадорил самого себя и утонул в свистопляске сомнений, вопросов и идей.

   Десять. Нельзя же оставаться здесь надолго! Куда мне податься затем? Одиннадцать. Я ни в коем случае не жалею о написанном и напишу ещё. Двенадцать. Неужели, в борьбе за право быть свободным, человек обречён на муки? ... Двадцать один. Дурная это была затея; это не её вина и не её выбор; зачем было писать такие вещи о том, кого... Тридцать. Если ищут — значит, заинтересовались — значит, правда ... Семьдесят восемь. Где-то сейчас заводит песнь Вакх.

   Девяносто четыре.

  Сен-Жюст вздрогнул и резко поднялся с кровати, будто что-то напугало его. Вокруг было настолько же темно, как и до этого, но будто бы его глаза привыкли к этому глубокому сумраку. Он бросил короткий взгляд на изголовье и не увидел там книги — и следующее чувство, гораздо более глубокое, уже не позволило ему удостовериться в этом наверняка.

  Разум юноши стал подозрительно тих —
      только в комнате он был не один.

Подпись автора

^{Самому молодому надлежит умереть и тем доказать своё мужество и свою добродетель}
Le plus jeune doit mourir et ainsi prouver son courage et sa vertu.